Борис Масолов
РЕЧКА ТАША
Что касаемо ландшафтов. Сергей Баринов верил, что ничего краше видов Пекши и Колокши, речушек его детства, на белом свете быть не может. В детстве глаза вбирают самое лучшее, и лучше синей или стальной, а цвет зависит от неба, или рыже-зелёной, если в воде отражаются ржавый обрывчик да ивы, так вот – лучше тихо бредущей между невысоких берегов излучистой Колокши для Сережки в то время ничего и не было. Разве что, подбегая с приятелями солнечным утром к берегу и рассчитывая весь каникулярный бесконечный день провести в воде и у воды, радуясь ясному небу и отдалённо вспоминая хмурый сырой день на прошлой неделе, Серёжка сообщал приятелю сногсшибательную новость:
- Знаешь, Колян, я недавно читал: есть в Америке пустыня Атакама.Там за весь год ни одного дождя. Купайся и загорай хоть каждый день!
- Здорово! – восхищался сначала Колян, но потом резонно замечал. – Но там же тогда и речек нет. И где купаться?
Ну, когда нет совершенства в Южной Америке, оставалось искать и находить его на берегах Колокши, прихотливо извилистой жилки сердца России. Тех самых мест, где когда-то славянские племена перероднились с угро-финскими и оставили в наследство русским потомкам среди прочего немало угорских топонимов. Пекша, Колокша, Кидекша – в самих по себе названиях нет смысла для русского уха, но что-то родное в них слышится, и тепло отзывается на странные слова финская составная русской крови.
Говорят, что пристрастие к выпивке тоже наследие угорских предков, хотя и древние славяне глушили мёды стоялые почём зря. И что касаемо выпивки. Пьяницей, а, тем более, алкоголиком Сергей себя не считал, но от предложений выпить отказывался крайне редко. Даже, читая на досуге какую-нибудь повестушку, где персонажу подносили стакан, а тот отнекивался, Баринов удивлялся и сожалел, будто сам не выпил. В компании, когда в желудках по четвертинке на рыло и пора делиться с приятелями чем-то важным, Баринов нередко начинал:
- А помнишь детство? Какую-нито Колокшу? На другом берегу золотая полоска песка, потом блестящие лопухи мать-и-мачехи, а дальше тальник – серебряный, когда ветер вывернет листья наизнанку. И какой подвиг, какое счастье – сплавать на тот берег!
- Да чего там плавать? Речка – курица вброд перейдёт.
- Не скажи. Помнишь, как в детстве глубину мерили? – по шейку, с головкой, с ручками. Только-только научился держаться на воде, грести по-собачьи, такой мелюзге и на Колокше мест хватало, где с ручками.
Стопарём раньше, стопарём позже звучала и завлекательная бабья тема. К примеру:
- Надо же, какие у Галки груди! В коридоре из-за угла сначала титьки, потом она.
- Да. Сиськи ей потискать одно удовольствие, а вот манда какая-то сопливая. Проскакиваешь, как по маслу, без всякой щекотки. Или течка у неё такая была?
Баринов из мужской подогретой солидарности поддерживал такие беседы, правда, больше поддакивая и вопрошая, но внутренне его коробило. Не потому, что потребительские разговоры о женском теле как-то подмывали его нравственные устои. Нет, до поры до времени устоям они ничуть не мешали. Дело в том, что самому Сергею похвастаться было нечем. Пусть Баринов и хотел едва ли не каждого более или менее привлекательного бабца, но шаги навстречу своим желаниям делал нечасто, опасаясь обидного для самолюбия отказа. Потом для скрытого неприятия сальных разговоров появилась причина много серьёзнее – Таша.
Что касаемо Таши. Ташей для Сергея, Сергея Петровича, она стала позже. Покудова же была Наталья Петровна, новенькая в отделе, где вкалывал Баринов. Лет тридцати, с первых же дней она попросила сослуживцев называть её просто Натальей или Наташей. Тридцатилетие, кстати, отмечала уже на новом месте и не зажала: поставила мужикам водки, а женщинам полусладкого. У самой, правда, настроение было кислое. Наверно, не нравилась дата. Заметив это, сорокалетний Сергей поднял стакан и польстил, намеренно ошибаясь:
- Двадцать пять – дата, конечно, круглая, но дай Бог каждой женщине в четверть века выглядеть так юно. За это и выпьем.
В желудке теплилась уже чекушка. Баринов чувствовал себя раскованно и пошёл привычным путём.
- Эх, - сказал он Наталье, - хорошо бы очутиться в ваших годах. А ещё лучше в детских. Окунуться бы в родную Колокшу, сплавать на тот берег. А вы родом откуда?
С юностью в тот день Наталья прощалась, но в своих женских прелестях была уверена по-прежнему, а потому могла позволить себе пошутить над собой и своими предками:
- О! Я из толстопятых, из Мордовии. С берегов Мокши. Слыхали про такую речку?
А что касаемо прелестей, их у Наташи хватало. Скажем, золотые, как песчаный берег и цветки мать-и-мачехи, волосы. Правда, к тридцатилетию они начали русеть, темнеть, но стоило их чуток подкрасить, и возвращалось золото юности. И удивительно хороша на округлённых возрастом формах сливочная кожа, которая так лакомо теплеет под ласковым солнцем. А ещё весёлые при улыбке ямочки на полноватых уже щеках.
Что касаемо истории с географией. Вечером дома с хмельной ещё головой Баринов отыскал в атласе залитую зелёным цветом невысокой равнины карту Мордовии, синюю ниточку Мокши. Сравнительно неподалёку петляли речки Хоша и Теша. Сергей хмыкнул, пополняя запас топонимов с концовкой на ша: Мокша, Теша. И Наташа, Таша.
С такого полупьяного географического момента Баринов и начал воссоздавать историю Таши. Обронит она словцо в ничего не значащем для других разговоре, о чём-то посплетничает с новыми подругами, а те разнесут по конторе - Сергей собирал обрывки, что-то домысливал, сшивал, пусть и белыми нитками, в нечто цельное. Занятие казалось ему увлекательным и продолжалось долго, даже после того, как отношения с Ташей прекратились. Вот важные для Баринова данные кропотливых изысканий. С мужем Таша жила согласно, но в постели крайне редко: давно приелись друг другу. В Саранске, откуда супруги перебрались на новое место, у Таши был любовник и, скорее всего, не первый. Но на третьем году связь исчерпала себя, и переезд стал для Таши полезным подарком судьбы: она дала саранскому Вадику последний раз и оставила его за жизненным поворотом как бы по необходимости, без лишних упрёков и сцен. Сейчас Таша с удовольствием почитывала о любви, в том числе дешёвые по исполнению романы. Особо её завораживали страницы с неземными страстями и неизъяснимым благородством героинь и героев. В общем, Таша хотела мужика, но чтоб получился не заурядный адюльтер, а украшенный любовью, выработкой эндорфинов, музыкой в голове. Следовали благоприятные для Баринова выводы: Таша, скорее всего, доступна, и, если между ними что-то будет, ему не придётся нести чувство вины перед Ташиным мужем.
Правда, всё осталось бы на уровне смутных рассуждений и надежд, кабы не сама Таша. Баринов ей приглянулся, и она тоже многое о нём насочиняла, намечтала и начала потихоньку, и даже не очень потихоньку, поощрять его, выказывать к нему интерес. Будто бы случайные прикосновения руки к руке, как она надеялась, радовали Сергея не меньше, чем саму её, и позывали на большее.
И опять же: что касаемо Таши. Месяца три прошло прежде, чем Сергей решился произнести это имя вслух. Таша, теперь уже на неких законных для Баринова основаниях Таша, приняла новое обращение, но глянула на Сергея с каким-то напряжённым вниманием, даже возле переносицы под пломбиром кожи означилась, набухла голубая жилка. Сокращённое ласковое имя гладило её по эрогенным зонам, сулило постель, полное слияние с нужным ей человеком. Но когда, скоро ли?
Полдень в конце мая, полный солнца, которое успешно прикидывалось летним, зовущим на берег речки. Баринов не спешил на обед, Таша тоже, а все соседи уже разбрелись. Сергей зашёл в конурку Таши, думая проводить её до кафе, или куда там ещё она собралась.
- Таша, - позвал он, становясь напротив. Таша поднялась, обогнула стол и оказалась перед Бариновым, подняв к нему не округлое сейчас, а заострённое какое-то лицо с требовательными, ждущими глазами. Баринов опустил ей на плечи руки. По Таше пробежала дрожь, как волной пробегает она по кобыле, сгоняющей слепней. Но Таша не гнала от себя Сергеевы руки, она их подгоняла. И он пошёл ими по спине к раздвоённым ягодицам и ниже, а потом, достигнув подола, возвратно.
Баринов сунул ладони под юбку, под резинку трусов и, скользя по гладким бёдрам, двинул руки и резинку к полу, вдохнул освобождённый трусиками сладковатый запах мочи, причинного места. Одновременно Сергей заваливал Ташу, скорее, сама она заваливалась спиной на стол.
Он вошёл, нырнул, провалился в Ташу. Легко, как по маслу. Не ко времени мелькнул в памяти застольный разговор о Галке с её сопливой мандой. Сергей всё ещё мог рассуждать, и причуда памяти показалась ему кощунственной для Таши. Тут же стало не до рассуждений. В глубине происходило чудесное: быстрые, еле заметные, но всё же ощутимые волнообразные пожатия, подёргивания, подобие недавней дрожи, которым, впрочем, Баринов на сей раз не смог толком насладиться – так перегрелся, мечтая о Таше, что слишком скоро стрельнул семенем. Таша, если и была разочарована, виду не подала. Да и не могла она сегодня разочароваться: так давно положила глаз на Баринова, а он так медлил с действиями, что поневоле приходилось сомневаться, когда не в своих женских силах, то в тактике их применения. Но вот тактика себя оправдала, и Таша торжествовала: нет, она желанна, она не безразлична Баринову, как ей иногда из-за его нерешительности горько казалось. В Таше пела радость ценой в десяток соитий.
Как-то, ныряя в Ташу, Сергей захлюпал носом, втягивая в себя несвоевременные выделения. Тут же, параллельно с захватывающими движениями, почувствовал непередаваемый вкус-запах реки. Непередаваемый, но известный всем, кто захлёбывался, набирал речную воду ртом и носом. Колокша, Мокша, Таша – всё сплеталось воедино. Отдышавшись, Баринов тихо сказал:
- Таша. Милая! Я прямо тону в тебе. Я захлёбываюсь счастьем.
Права. Тысячу раз права Ахматова: Богу весть, из какого мусора растут стихи. Заметим: признания и комплименты тоже. Баринов чуть не захлебнулся соплями, а утверждал, и справедливо утверждал, что захлёбывается счастьем.
Что касаемо счастья. Когда Сергей говорил, что тонет и захлёбывается, Таша, приоткрыв шкаф с зеркалом на внутренней стороне дверцы, поправляла солнечную причёску. Полуобернувшись к Баринову, она гордо глянула на него увлажнённым сверкающим глазом. На Сергея давно никто так не смотрел, и он отложил этот взгляд в ту же копилку, где хранил шитые белыми нитками обрывки, теперь для него драгоценные.
Лет двенадцати от роду, поднимаясь на вёслах по Колокше, Сергей открыл совершенно удивительную заводь. Берега её густо поросли ольхой, черёмой, ивняком, а за ними, конечно же, лежали луга: одуряюще пахло медовыми цветами и травами, по которым прошлись коса и солнце. В воздухе, потрескивая целлофаном крыльев, стояли коромысла, вылупив на Серёжку шлифованные самоцветы глаз. На тёмно-зелёноё воде светились молочные кувшинки, светились, наглядно показывая: в белом намешаны, слиты все цвета радуги. Всё дышало таким незыблемым покоем, что Серёжка подумал: на смену лету придёт осень, потом зима, а здесь не изменится ничего. Полгода спустя, зимой, он даже собирался пройти на лыжах к волшебной, как надеялся, заводи, почти уверенный, что там его встретят стрекозы с драгоценными инопланетными глазами, жаркие запахи покоса, белые кувшинки на воде и отражённые в воде.
Бездумно отдыхая на спине после очередного заплыва по Таше и краем глаза облизывая её полированное белое, в радужных искорках испарины плечо, Баринов вспомнил вечно неизменную заводь с белыми кувшинками и счастливо решил, что наконец-то как бы вернулся в неё. Так тепло и покойно, так легко и просто теперь достаётся желанное то в служебном кабинете, то, как сейчас, в свободной квартире какого-нибудь приятеля, и при всём при том Таша не собирается рушить ни его, ни свою семью. Единственно, Сергею не хватало Таши вечерами и ночами, ещё по выходным. Но так, рассуждал он, по крайней мере трудно наскучить друг другу. Да, Баринов был счастлив, пусть ущербно, но чуть ли не беспредельно. Каково Таше, он не спрашивал: это разумелось для него само собой. Он даже забывал, да нет, не забывал, просто не помнил, что при соитии важна не только душа, но и некие части тела, совпадающие одна с другой. Правда, иногда он думал, но думал невнимательно, что женщину с такой просторной вагиной непросто удовлетворить.
Что касаемо перспектив. На третьем, поворотном, году любовного плавания Баринов в мае ушёл в отпуск. И так тосковал, тускло бездельничая, по пляжному телу Таши, по возможности дышать с ней одним воздухом, что начал трусовато мечтать о переменах. Вдруг Таша скажет: «Хватит. Я больше так не могу. Если уж мы любим друг друга, нам нужно жить вместе». С восхитительным страхом Сергей понимал: когда вопрос встанет таким образом, он подчинится Таше, какие бы неудобства ему ни светили. Неудобства и хлопоты, чего Баринов терпеть не мог, ему. Неприятности и огорчения жене и детям (что им будет больно, Сергей предпочитал не думать, ограничивая их переживания неприятностями). Зато какие блистательные, хоть и опасные (а вдруг, став женой, Таша начнёт ходить от него, как сейчас от нынешнего мужа, на сторону), какие заманчивые перспективы! Немедленно, как только дома никого не оказалось, Сергей набрал служебный номер Таши:
- Я вернулся, я только что приехал.
- Хорошо, - сказала Таша. – Нам нужно поговорить. Я сама перезвоню, - и Таша повесила трубку, лишив Баринова радости навешать ей на уши соплей, как он любит её, как скучал. Говорила Таша обыденным голосом, голосом для всех, голосом для посторонних, в котором иногда звенели металлические, слегка визгливые нотки. Баринов привык, что наедине с ним, для него Таша говорила по-другому: мягко, журчаще. Но тут всё понятно: в кабинете кто-то есть, а Таша, как и Баринов, никого не пускает в заповедные места. Сергей полагал, что Таша позвонит в обеденный перерыв, когда не будет помех. Но вот после обеда и час, и полтора, а телефон молчит.
Струёй воды в пустое ведро звонок ударил только в начале пятого.
- Меня переводят в другой отдел, - сообщила Таша всё тем же голосом для посторонних. Новость сулила серьёзные трудности в отправлении любовных функций, и Баринов спросил:
- А отказаться нельзя?
- С какой стати? Переводят замом, и зарплата другая. В общем, нам придётся расстаться. Заходить друг к другу в разные отделы, это подозрительно. Изредка шляться по чужим квартирам? Извини подвинься.
- Но ведь можно что-то придумать, - Баринов отчаянно приготовился: пусть не Таша, пусть он предложит жить вместе.
Таша помолчала, потом сказала решительно и, кажется, злорадно:
- Не надо ничего придумывать. У меня есть другой.
- Что ты говоришь, Таша? Какой такой другой? – спросил Сергей, и голос его спотыкался, как после пьянки.
- А это тебя не касается.
- Нельзя же так, Таша, любимая! Ты думаешь, я тебя кому-нибудь отдам?
- Я тебе не вещь, чтобы меня отдавать - не отдавать. И не называй меня Ташей. Это имя для близких.
Баринов знал иностранное слово фрустрация – жестокий облом, точней, его тяжкий след. Листая когда-то словарь, Сергей никак не предполагал, что ему придётся испытывать эту самую фрустрацию на своей шкуре, но хрустящее, обломное слово благодаря своему звучанию запомнилось. А теперь он постигал его значение, и постигать пришлось долго.
Что касаемо счастливого соперника. Как-то на лестничной клетке, куда Баринов вышел покурить и, возможно, увидеть Ташу, показаться ей, напомнить о себе, он встретил Кочедыкова, начальника соседнего отдела, куда Ташу перевели.
- Закуривай, - предложил Сергей, вытряхивая сигарету из пачки.
- Спасибо. Бросил.
- Завидую. И давно?
- Да месяца три держусь. С мая.
- Завидую, - повторил Баринов, едва ли не по слогам. Связались узелки, и соперник обнаружен. В своё время Таша, чтоб испытать и проявить власть над Сергеем, предлагала ему бросить курево, приводя одновременно оправданные резоны: ничего хорошего, если муж унюхает, что от неё пахнет чужим табаком. Баринов с готовностью согласился, но так и не бросил. И ещё: когда-то Баринов, как сотрудник опытный и хваткий, помогал Таше освоиться с делами, а потом само собой получилось, что солидную часть самых нудных докладных и справок за Ташу готовил он. Разумеется, платой за утехи здесь не пахло, но Таша с удовольствием пользовалась всем, чем мог Сергей сделать её службу комфортней. Ну, и кто, как не Кочедыков, может сделать её жизнь уютней на новом месте?
Нестерпимое, до полностью лишнего стакана унижение выдумывать, воображать неизвестного преемника в обнимку с Ташей. Правда, он получался каким-то бесплотным, зато Ташины выпуклости и впадины Сергей знал, помнил слишком хорошо. Кратно унизительней оказалось столкнуться с преемником нос к носу. Так вот кто своим шнобелем вдыхает запахи Таши, своими грязными, непременно грязными, лапами щупает её попку и влажную мохнушку, с кем она разговаривает глубоким речным голосом.
Значительно позже, когда Таша, пройдя очередной поворот, отставила и Кочедыкова, Баринов, а он всё ещё пополнял историю Таши доступными ему обрывками, и не злорадствовал, и не сочувствовал: не верил, что кому-то другому Таша необходима, как ему.
На удивление быстро для сексуального недотёпы Баринов нашёл замену Таше, даже несколько замен, не задерживаясь, впрочем, надолго ни на одной, в том числе и на пресловутой Галке, в которой он предполагал, искал сходство определённых органов с Ташиными. Сходство, точно, имелось: хорошо смазанная дверца в просторное помещение. Но не то, не то!
Сомнительным половым победам Баринов обязан был сильнейшей охоте самоутвердиться плюс полнейшему безразличию, примет или отвергнет его домогательства очередная кандидатка на замену. Вполне возможно, он нашёл бы долговременную, привычно желанную, как Таша, любовницу, но мешала память.
Что касаемо последствий. Прошлое сжимается, скукоживается, и время распорядилось по-своему: отвело Сергея далеко и в сторону от радостных и больных переживаний, уменьшило расстоянием их размеры, но и отстранённо, уже почти равнодушно, а всё же Баринов помнил, что пережитое было или казалось тогда безграничным. А Таша текла уже далеко и всё дальше, нимало не беспокоясь об оставленных за поворотами, и память не мешала её течению, поискам новой музыки и новых постелей.
В компании, когда в желудках по полбутылки на рыло, и возникает потребность говорить о чём-то важном, чуть ли не сокровенном, Баринов, как обычно, заводит речь о Пекше с Колокшей, а приятели, зная такую его привычку, заранее потихоньку посмеиваются. О Таше, даже после дополнительных стопарей, он никогда не скажет ни словечка, никого не пускает в заповедную заводь. Сергей прекрасно знает, что и до, и после него в Таше купались многие, но ему хочется и нравится думать, что он единственный погружался в неё с ручками.
2008
